Четыре комнаты, за которыми закрепилась дурная слава, находились как раз на этом этаже. Про крылья особняка и этажи внизу ничего плохого мы не слышали. Было решено, что каждый из нас займет одну из подозрительных комнат, оставит дверь открытой, а фонарь горящим, и при малейшем стуке или крике мы все ринемся туда, откуда послышится звук. Связаться друг с другом из разных комнат мы бы не смогли, но, поскольку все двери выходили в общий коридор, любой звук разносился далеко.

Мне досталась последняя комната, и я тщательно ее осмотрел.

Она выглядела вполне невинной, квадратной, слегка надменной парижской спальней. Стены, облицованные деревом, недавно оклеили бумажными французскими обоями; а еще здесь были инкрустированный паркет из белого клена и темной вишни и небольшой, отделанный мрамором камин. Два окна в глубоких амбразурах смотрели на двор.

С некоторым трудом мне удалось распахнуть рамы, и я уселся на подоконнике, поставив рядом фонарь, направленный на открытую дверь.

Ветер улегся, и в окно лениво струился воздух, неподвижный и горячий. Небо быстро затягивало мерцающей туманной дымкой. Густые заросли глицинии, не шелохнувшись, свисали над окном; кое-где в них проглядывали фиолетовые бутоны. Через крыши соседних домов иногда долетал стук колес запоздалого фиакра. Я заново набил трубку и приготовился ждать.

Какое-то время ожидание скрашивали голоса моих товарищей в других комнатах, и иногда я кричал им что-то в ответ. Но мой голос разлетался по длинным коридорам особняка неприятным эхом, и вдобавок оно отражалось от стен крыла за мной и возвращалось через окно чужим голосом. Так что вскоре я оставил попытки поддерживать беседу и сосредоточил свои усилия на том, чтобы не заснуть.

Что оказалось нелегко: и зачем я заказал у мэтра Гарсо тот свежий салат? Я так и знал, что от него будет ужасно клонить в сон, а ведь мне необходимо бодрствовать. С одной стороны, приятно было осознавать, что если я могу уснуть, то смелость не покинула меня. Но и интересах науки следовало все же бороться с сонливостью. И как назло, сон никогда еще не манил меня с такой силой. Не меньше полусотни раз я задремывал на мгновение, чтобы тут же проснуться и обнаружить, что трубка опять погасла. И даже усилия по ее раскуриванию не помогали отогнать назойливую дремоту. Я механически чиркал спичкой и после первой затяжки снова начинал клевать носом. Меня это ужасно раздражало, поэтому я встал и прошелся по комнате. Ноги после долгого неудобного сидения затекли, я едва мог стоять. Меня охватило оцепенение, будто я сильно замерз. Из других комнат, да и снаружи, не доносилось ни звука. Я вновь опустился на подоконник. Как сильно стемнело! Я подкрутил фитиль у фонаря. И моя трубка опять упрямо погасла. И у меня кончились спички! А фонарь — неужели и он собирается потухнуть? Я протянул руку, чтобы поправить фитиль, но она упала, как налитая свинцом.

И тут я окончательно проснулся. Я вспомнил книгу о нечистой силе, которую недавно читал. Вот он, ужас! Я попытался привстать, окликнуть товарищей. Тело налилось тяжестью, а язык отказывался повиноваться. Я с трудом двигал глазами. И свет продолжал меркнуть. Становилось все темнее и темнее; постепенно я перестал различать рисунок на обоях — его проглотила подступающая ночь. В нервах поселилось покалывающее онемение, правая рука соскользнула с колен и повисла как плеть, и я даже не мог пошевелить ею. Голову заполнил тонкий, резкий визг, подобный пению цикад в сентябрьских холмах. Тьма подступала все быстрее.

Да, вот оно и случилось. Что-то подвергло мои тело и разум медленному параличу. Физически я уже умер. Но если сохранит волю, сознание, то еще можно спастись. Вот только удастся ли? Сумею ли я воспротивиться страшному безумию этой тишины, этой тьмы и растекающейся по телу немоты? Я понимал, что, как и у человека из рассказа о призраках, сопротивление оставалось моей последней надеждой.

Наконец оно пришло. Мое тело было мертво, я не мог даже перевести взгляд. Глаза так и остались прикованными к двери — она превратилась в темное пятно на фоне черноты.

Воцарилась непроглядная ночь: последний язычок пламени в фонаре погас. Я сидел и ждал; ум еще не покинул меня, но надолго ли его хватит? Всему есть предел, даже выносливости, порождаемой жутким страхом.

Но вот и начало конца. Из бархатной темноты появились два глаза. Матовые, молочно-белые, потусторонние — ужасные, как из мертвого сна. Я не могу описать, насколько они были красивы: словно всплески белого пламени текли к центру глаза, словно нескончаемый поток жидкого опала лился в круглый туннель. Даже будь у меня возможность, я бы не смог отвести взгляд: его приковало к страшным прекрасным глазам, а те медленно росли, не отрываясь от меня. Они приближались, и белые огненные потоки все стремительнее исчезали в пылающих водоворотах. Сосредоточенное на мне безумное внимание все углублялось, а белые пульсирующие глаза росли, росли…

Подобно неумолимому и манящему орудию смерти, глаза безымянного ужаса оказались передо мной. Медленное влажное дыхание с механической равномерностью обдавало мне лицо застоялым запахом склепа.

С обычным страхом приходит также и физический ужас, но при мне в присутствии этого невыразимого существа оставался лишь ужас мысленный, как при длящемся кошмаре. Снова и снова я пытался вскрикнуть, издать хоть какой-то звук, но тело мне не повиновалось. Я чувствовал, как схожу с ума от страха перед ожидающей меня жуткой смертью. Глаза приблизились почти вплотную — круговорот пламени в них мелькал так быстро, что Я видел только мигание белого огня и тонул в мертвом дыхании, как в глубоком море.

И вдруг мокрый, ледяной рот, бесформенный, как у каракатицы, накрыл мой. Ужас медленно высасывал из меня жизнь, но, когда меня окутали огромные содрогающиеся складки похожей на студень плоти, воля вернулась ко мне, тело проснулось в последнем рывке, и я вступил в схватку с окутавшей меня безымянной смертью.

Но с чем я сражался? Руки свободно проходили сквозь призрачную плоть, превращавшую меня в лед. С каждым мигом меня опеленывали все новые студнеобразные складки. Я старался оторваться от губ этого жуткого существа, но, даже если мне удавалось на мгновение отвернуться и глотнуть воздуха, холодный сосущий рот накрывал мое лицо, прежде чем я успевал закричать. Кажется, я боролся несколько часов, отчаянно, в тишине, которая представлялась мне ужаснее любых звуков. Я боролся, пока не почувствовал финальное приближение смерти. Воспоминания о прожитых годах накрыли меня потоком. Я все еще пытался отвернуть лицо от этого адского суккуба, [41] но силы таяли. С последним содроганием я сдался.

Тут я услышал, как кто-то сказал: — Если он мертв, никогда себе не прощу. Это моя вина.

— Он не мертв, — ответил другой голос. — Мы сможем спасти его, если вовремя доберемся до больницы. Гони как сто чертей, кучер! Двадцать франков, если довезешь за три минуты.

И снова наступила ночь, меня накрыло небытие, но оно закончилось, когда я внезапно пришел в себя и огляделся. Я лежал в больничной палате, очень белой и солнечной; у изголовья кровати стояли желтые лилии, а рядом сидела высокая сестра милосердия.

Если опустить долгие подробности, я находился в центральной больнице, куда мои товарищи отвезли меня в ту полную ужаса июльскую ночь. Я попросил позвать Дюшена и Фаржо, и один за другим они пришли и пересказали мне то, что я пропустил.

Выходило, что они сидели, час за часом, каждый в своей комнате, ничего не слыша, скучая и исполняясь разочарования. Вскоре после двух часом ночи Фаржо позвал меня, чтобы узнать, не заснул ли я. Я не ответил, и, покричав еще пару раз, он захватил фонарь и пошел ко мне в гости. Оказалось, что моя дверь заперта изнутри! Фаржо немедленно позвал д'Ардеша и Дюшена, и они все вместе навалились на дверь. Она не поддалась. Изнутри они слышали беспорядочные, мечущиеся по комнате шаги и тяжелое дыхание. Хотя их охватил ужас, мои товарищи не отступались и в конце концов сумели высадить дверь при помощи большой мраморной плиты, которая служила каминной полкой в комнате Фаржо. Но стоило им распахнуть дверь, как их отбросило в коридор, будто взрывом; фонари погасли, и наступила полнейшая тьма и тишина.